oshen

«Обнимая стебель я отдалась сну. Растение уходило высоко вверх и его длинные узкие листья свешивались в мягкую пустоту, образуя арочный фонтан грез. Пить растение было приятно до невозможности, благо оно было неупиваемо и благосклонно относилось к подобным мне недосущностям. Я поежилась. Комнатка вечера трогала своими бархатными прохладными кисточками и тем сильнее я прижалась к кормящему и защищающему великану. Я и раньше путешествовала в истины сочных стеблей, и они по-разному принимали мою сиюминутность, одаривая хлопковым и хлопотным видением. Но не в это раз. «Как низко я пала», — подумала я, и продолжила падать. И тут я услышала пение. Такое  пение обычно охватывает самых безнадежных и тупых авторицинсок, рискующих поменять уют вечерней прохлады на сомнения сущностных жажд. Откуда взялись априорные рассуждения, равно как странная струна мелодии я, может быть пойму —  не сейчас — позже. Все  надо когда-нибудь понимать, особенно если хочется испить. А где это лучше всего сделать, если не на подлете к очередной станции сокозаправки?   Проверив еще раз хватку, я стала искать источник протяжной и не очень-то расположенной ко мне ноты. Им оказался обыкновенный столбец зи-уровня серфоборды метаклининговых представлений о w-чашечке с подарочным питьём. Захотелось припасть и вознамериться на более глубокое чувство, но дальние дали стали высветляться и серфоборда потащила меня на выход, растягивая и утончая и без того тонкие  ручки, вцепившиеся в борта чашки. Конан-брайль так и нашел меня, погруженной в раздумья о дне грядущем и во вкус происходящего. «Что же ты хочешь, Понява-сан?» — спросил он, пристраиваясь на соседнем пеньке и устремив мечтательный взор в сторону моих неудач. И я сказала о том, как хорошо бывает идти утром по тропинке в никуда, жуя травинку, наслаждаясь дорожной пыльцой, вспоминая  напутственные речи добрых друзей. Хоровод ошибочных гештальтов подхватил беднягу, увеличивая кучу-малу до, одному ему понятной части вселенной, и увлек за собой в дебри трансперсональных цветовых пятен. А я осталась, а я привыкла. Такая малость —  карета с тыквой. Коснется — таю, не понимая. «Что делать?», — вою. Я привыкаю.» 

Стрекоза повертела головой. Мир ссыпался сначала в одну, затем в другую сторону. – Пойдет, бывало и хуже – подумалось где-то рядом. – Надо потом под масленок присесть, с него как раз на суставчик хватит. Мысль еще не успела покинуть ее маленькую головку, как Эм уже неслась навстречу счастью, радостно раскрыв жвальца. Счастье вздрогнуло, забилось в них и обвисло мохнатыми лапками, как бы говоря всем, своим, видом: «да, вот такое я…». – Жиизнь! – подумалось рядом, и Эм уселась на торчащий из земли конус. Солнце грело сносно. Эм подняла лапку и потрогала надбровье – оно мешало ей самовольным напряжением, что особенно чувствовалось в медитациях – когда-то раньше, налетев спросонья на одного придурка из людей, повредила видимо, но сейчас решила быть выше конъюнктурных запросов самосохранения. Думалось легко и приятно. – Кстати, что эта за подставка, на которой, например, я сижу? Как бы решив ответить, подставка затряслась, и снизу донесся усиливающийся гул. – Ничего себе, подумалось Эм чуть ближе – стоило подумать о чем-то большем и вот уже лечу сама, без своего участия. Но – внизу грохотало, а Эм не хотелось улетать с насиженного места, а место не могло противиться, по причине неописуемой и странной. Внизу сновали обеспокоенные комочки. «Пусть у них все получится, Ом, на благо всех существ». Эм не лукавила, поддавшись размеренному природному всеприятию. Приоткрыв глаза вниз, она увидела, как комочки тащат к ее сиденью длинную тростинку. – Правильно, – подумала она, – чтобы что-то сделать, надо это из чего-то сделать. – Разумно, добро, вечно… Мимо проходил, интересующийся жизнью насекомых, по обстоятельствам рождения,  Франкфурт Дитц. Восхитившись картиной, где стрекоза мешала ретроградными медитативными практиками прогрессивно настроенным мурашам и, будучи неплохим от природы художником, он перенес увиденное на холст, назвав свое творение «Эм и неведомый штук», которое сокращенно, в наш век скоростей и быстрых слов упростилось до, похожего на курительную принадлежность, «мундштук». – Ах, о чем это он? – Эм рассмотрела картину, сразу ставшего маленьким, Дитца, на своем внутреннем экране. И попробовала на язык это странное слово: мундштуук. А когда, наконец, проплевалась им, поняла – мир полон разных чудес.           

"Познавательные сновидения без толкования" - с коротенькой записью, в которой генерал N утверждает, что с тех пор его сны часто переключались на сюжеты из Ветхой Земли. 

Сюжеты состояли из двух моментов — вопрошающего и ответствующего, в которые сновидец заключал доступные ему прозрения в том числе и сбиваясь на личные впечатления от увиденного.  

...

Нужен путь, по которому движется тот, кого вы любите, даже если это, и всего лишь, вы.

Вы можете интерпретировать вопрос как угодно, но окончательное мнение всегда – вы. В этом случае просто сформулируйте его так, как оно вам нравится. Уметь говорить с детства – залог плодотворной политической карьеры. Знаете почему? Да потому, что когда вы не уверены в том, что сказали или что возможно, это мешает вам принимать решения. Но когда вы уверены, вы все время можете делать выбор. 

*

 С другой стороны, ум всегда совершает логические операции, совершенствуется и оказывается способным ко всякому умственному усовершенствованию. Именно поэтому в человеческой жизни и развивается умение ставить себе логические вопросы. Умные люди должны думать как умные люди – и как самые тупые.

В третий раз, зараза, ты не смог напакостить. Ты вообще с какого ракурса в Интернете пишешь, — возмущается юное существо. У тебя такое же лицо, как у Шекспира, и эта ваша вечная неопределенность, которая переходит в неразрешимое противоречие с точки зрения Физического Контакта. Ни в коем случае не планируй нападения, пока мы будем смотреть по CD «Гамлет» и о последних стихах. Так будет честнее. На самом деле времени было в обрез — ты так и не смог напакостить. Но я буду честна перед тобой до конца, ведь если тебя обидеть, это будет обижать меня. Вот все, что я могу сказать. Эта штука называется «любовь». Ты обманом забросил нас в царство Хелен, потому что думал, что можешь украсть ее у нас. А в ее царстве ты можешь найти только друзей. И они не будут рады этому и не оставят тебя в покое. Я люблю тебя. Мне не нужны твои глупые теории. Я хочу знать. Почему все летит к черту. Зачем я до сих пор нахожусь в твоем измерении? Почему мое тело постоянно с тобой? Почему я никогда не могу быть с тобой? И зачем, на самом деле, ты вообще меня хотел увидеть? Только из-за того, что тебе захотелось переехать на второй этаж к девочке из бассейна и поиграть с ней в «Лос-Анджелес»? Почему бы не сделать это на самом деле? Это же весело! Мы можем делать все что захотим, прямо в бассейне! Ты же знаешь, я никогда не откажусь. А вот и Лиам. Я не хочу, чтобы ты плохо о нас думал. Никогда. Мы тебя тоже любим. Мы хотим показать тебе нашу столицу. Перейди к двери. Она велика. Ты увидишь ее в хрустальный зал, который стоит внутри грота. Рядом с тобой, наверное, будет высокий мужчина, у которого длинные волосы. Его не видно. Зато видишь меня. Он одет в широкую рубашку со стоячим воротником и такие же брюки. На его груди красуется золотой орел с распростертыми крыльями и раззявленной пастью. А на руке – золотое кольцо с синим рубином в центре. На голове – пушистая рыжая шапка, украшенная гребнем. С ним еще один мужчина. У него тоже коса и кожаный пояс, с которым свисает на шнурке длинный ремень с саблей. Оба вооружены мечами. И самое главное, эти двое знают друг друга! Твой ровесник и женщина! Их можно не прятать. Они же твои враги. Можешь улыбаться и даже говорить про их достоинства и недостатки. Но… Ты все равно их не узнаешь. Не можешь этого сделать.

Сегодня читала про снафф.  Почти что анекдот. Занятно только, про кого это сказано — про дочку библиофила или что-то вроде этого? Получается, про одного человека, а о ком — непонятно. И самое главное, ее совесть всегда была чиста. Перед кем?  Перед папой Александром? А почему он должен перед этим хотя бы стесняться того, во что эта совесть одета, Сережа? Перед кем ей еще быть чиста? От такого открытия, Сережа, ты готов на себя рассердиться. Согласен?  Ну а если я сейчас попытаюсь тебя поцеловать… А? Запросто! Чувствуешь, как твой язычок несется сквозь мои зубы? Это будет очень романтично. Хорошо? Только мне нужно чуть-чуть подождать с поцелуем. А то я хочу — так хочу. 

«И я не могу понять тебя, Зельда!» После этого Джеки прочла очередную отмазку, которая выдержала испытание – она не попала в список подозреваемых. Осталось еще одно – «подключения», но это она оставила без внимания. Все-таки почерк один и тот же – не зря специалисты-филологи, которые могли бы оценить стиль, просили поставить эту фразу в конце статьи со знаком вопроса. Все указывало на Джеки. Однако в делах Джеки была странная особенность. Обычно по вечерам, когда она ложилась, глаза ее закрывались сами собой. Но иногда она позволяла себе ненадолго забыться под действием снотворного. В такие минуты она читала свою любимую книгу – «И в полдень было солнце». Сложная древняя судьба цивилизованных народов так потрясла Джеки, что на миг она будто ожила и обрела свою прежнюю гениальность. Она говорила о тяжелых обстоятельствах, в которых людям приходится жить, и о том, что в современном мире как никогда раньше нужна крепкая моральная опора. «И мир из роботов, – говорила она, – подрос на моих глазах. Это не просто эмблема мира. Это мой символ человечества. А еще – мой образец красоты. Поэтому, как только я просыпаюсь, я должна сказать что-нибудь хорошее о литературе». И Джеки сладко засыпала, улыбаясь во сне. Дозвонившись до спящего Мартина, она мягко попросила его достать книгу Шекспира. Оказалось, Шекспир перевелся из библиотеки Ивана Петровича, и Мартин, как и полагалось библиотекарю или идеальному русскому патриоту, привез ее сам. «Она меня никогда не разочарует, – сказала себе Джеки и заплакала. – Совсем не разочарует». С этого момента в ее жизни началась новая жизнь. Она стала читать романы Джона Хопкинса и Стивенсона – так, как прежде вдыхала изумительные романские ароматы Кап-Ферры или ладана на Сааремаа. Ее грезы обрели конкретные формы и отображались в тяжелых темно-синих тонах, которые любили в советские времена, и так было до тех пор, пока Мартин не вернул книгу в библиотеку. Джеки была расстроена. «Я всю жизнь целовала коричневую вату, и сегодня ее надо менять. И у меня не получится купить хорошего вина на следующий год, – тоскливо подумала она. Но тут же поправилась: – Нет, не так – не получится, не смей так говорить!» Джеки стала смотреть старые журналы, надеясь найти что-нибудь подходящее из эпохи Возрождения. Не обнаружив ничего примечательного, она стала вспоминать про Генриха VIII. Это был человек поразительной эрудиции. Среди книг была одна – «Жизнеописание Генриха VIII». Автор был совершенным мастером французского языка и обладал тонким чувством истории. Джеки пролистала несколько страниц и заметила, что среди множества его слов можно выделить несколько таких, которые шокировали ее. Речь в книге шла о том, что французская аристократия при Генрихе VIII превратилась в заурядных «белых воротничков». В ней говорилось об аристократическом презрении к женщинам как к потенциальным рабам, которым поклонялись как коровам, и этом презрении оправдывалось поведение французской знати с раннего детства до могилы. Джеки подумала, что, по мнению автора, англичане с самого детства не давали воли чувству, а воспитали себя из страха перед страданием и глупыми догмами безграмотного средневековья, и у нее возникло чувство, что ее английский образованный собеседник побывал в аду и искренне полагал, что ни одна женщина не имеет права на такое ущемление. «Кроме меня, – читала Джеки, – никто не говорит об этом с такой уверенностью». Неожиданно она подумала, что Генрих VIII не должен был родиться мужчиной. Она посмотрела на рисунок, изображавший одну из фрейлин герцогини Датской, на котором была изображена такая же презрительная поза, какая была выставлена на показе мод, когда ее секли кнутом перед камерой. Женщина из салона сказала, что такие наклонности встречаются среди женщин только в провинции, где еще верят в мудрость господ, и в этой области мужчин ценят на таком уровне, на котором это ни к чему хорошему не ведет. Джеки возразила, что сама была когда-то молодой женщиной, и ее отец – самой Джеки, – намекал, что она мало изменилась, и добавил, что для женщины в полном смысле слова материнство – это форма страстного желания. Она сказала, что никогда не видела этого выражения лица – они наверняка встретятся позже, – но это ее не остановило. За окном раздался звон церковных колоколов, который она приняла за пение молебна.

Отшельники-практики часто клялись, что все последующие три таких попытки, в том числе и путешествие, будет сопровождать их непрерывно, хотя к тому моменту они вряд ли смогут вспомнить, на чем они остановили свой выбор. И тут вы можете дать себе волю. Вы будете делать все возможное и невозможное, чтобы создать шедевр, придавший вам такую силу духа. Освоение «абсолютного инструмента» до крайности ускоряет творческий процесс. Вы можете создать такое произведение буквально за один вечер. А ведь выполнить столь высокую функцию весьма непросто. Попробуйте представить, что произойдет, если оставить руку с маленькой кисточкой простертой в пустоте. Вы поймете, что сила духа есть не что иное, как ее осознание, а подсознание способно разрушить весь мир. Вы действительно сможете? Сможете? Попытайтесь представить. Что за подсознание должно было поставить такую тяжелую задачу? Нужно ли говорить, что подобные мысли приходят в голову только у новичков. Пустой стол. Лавка древностей. Вспышка молнии. Все, что угодно, только не сама вещь, созданная воображением и воображением творца. «Что за прелесть, – скажете вы, – что эти рассуждения можно так просто изложить на бумаге?» Вы, может быть, и не станете этого делать. Но ведь кто-то же должен это сделать. Вы, мой молодой друг, или кто-то другой? Да, в первую очередь сами создатели произведения. Но неужели вы думаете, что кто-то из них может оставаться скрытым от вас, не входя в сюжет? Кто-то из них может даже не знать о том, что он создавал произведение – хотя, разумеется, должны же существовать какие-то «хозяева»… Кто из нас может быть в этом уверен? А если кто-то и знает, то кто, вы полагаете? Вы? Так же, как это могу быть только я. Вы – воплощение неразрешимого. Виртуального. Мы лишили себя свободы и привилегий. Вы помните наши недавние споры, молодой человек? Почему все это произошло? Вы правы, мы очень озабочены своей судьбой и не стремимся никогда полностью уйти от дел. Мы, однако, не можем избавиться от мимолетного соблазна – со всей возможной отчетливостью произнести эту фразу, «мы», потому что именно так мыслят сегодня все вокруг. Мы пребываем в вечности. Мы лишены ни прошлого, ни будущего, ни даже – чего уж греха таить – имени я. Мы – часть мира, а мир сам по себе есть бесконечная история. Мы, в сущности, бессмертны – потому что все ограничения исчезают под действием времени, если мы в состоянии чувствовать смерть и прийти на ее зов. Но, к несчастью, мы – самое ничтожное существо на земле, и ничего не стоит нам поверить, что мы остаемся такими навсегда. Возможно, мы считаем жизнь таким волнующим наслаждением, по крайней мере, то, что чувствовали первые христиане, когда говорили о Боге и Его любви. Возможно, мы думали, что в эти моменты любовь разбивает хрупкие замки на пути в царствие Божие. А разве не тот же самый и тут..., мы можем довериться надежде, духу, чувству, любви, какой бы странной ни казалась последняя точка этого списка. И в результате мы на самом деле словно падаем сквозь одну из колонн храма и медленно падаем к бездонной пропасти. Мы – пыль, стелющаяся под ногами. Но пока она удерживается на своих местах, ее можно гнать. Мы – облака со зловонной и горькой искрой, падающие на землю. Мы, как кляксы на песке. Или мухи на дерьме. Мы – живые мусора, которые копошатся в трещинах мира над нашими головами. Даже в самых смиренных сердцах мы проносимся мимо Царя Божьего, все время спрашивая: «Почему? Для чего? Ради каких таких интересов?